"Жалею, что мало успел, жалею, что не всегда был справедлив к родителям. А в целом я хорошо прожил свою жизнь. Пускай небогато, без больших карьерных взлетов, но я никогда никого не оскорбил, не делал подлостей, не поступался принципами. Совесть моя чиста, а этого, согласитесь, совсем не мало..."
Алексей Баталов родился 20 ноября 1928 года в семье актеров Московского Художественного академического театра.
От первого лица:
- Мои родители - актеры МХАТа. Когда мне было еще мало лет, моим родителям дали маленькую комнатушку, крыльцо которой выходило прямо во внутренний двор МХАТа. Сквозь огромные ворота в задней стене театра я мог видеть, как на сцене меняют декорации.
В погожие дни актеры проводили здесь свое свободное время. Многие из них забегали к нам в комнату выпить в перерыве чашку чая или поболтать.
В этом дворе я повстречался с женой Чехова. Однажды она подписала мой диплом, правда, при этом она назвала меня дураком.
- Как это?
- Был экзамен, она, старенькая уже, посмотрела наш дипломный спектакль. Все начали ее провожать... Я подошел к ней с почтением, стою перед ней. Она спрашивает: "Где твой диплом?" "У нашего декана". "Неси, я подпишу". "Ну, что вы, Ольга Леонардовна..." - начал я торопливо. "Неси, дурак, потом поймешь", - ответила она.
В прошлом году во время репетиции с учениками я обмолвился, что Ольга Леонардовна Книппер-Чехова говорила, как здесь надо играть, и вдруг я вижу, что они сидят, не верят мне. К счастью, отыскал, показал студентам...
Ольга Леонардовна была последним связующим звеном между реальностью и театром, созданным на материале Чехова.
- Когда мама вышла замуж за Ардова Виктора Ефимовича, я попал в первый писательский дом, который был построен недалеко от храма Христа Спасителя. У нас квартира была на первом этаже и, если окошечко откроешь, сразу начиналась земля. Это было очень удобно - меня родители выставляли через окно на улицу, и там я играл с пасынком какого-то приходившего к нам в гости дяди. Этим дядей оказался Булгаков.
Сверху над нами жил Мандельштам, приходил и рассказывал сказки Юрий Олеша. Там же я впервые увидел Анну Андреевну Ахматову.
Эта тетя с челкой очень отличалась от маминых московских подруг. Ее называли по имени-отчеству. Взрослые ей старались угодить. Ей отдали самый главный в доме диван. И уже по этому было понятно, что она важный гость. Она забиралась на диван с ногами и возлежала так сколько хотела.
У нее были длинные платья, медленные движения, тихий голос.
Позже я Анну Андреевну чаще видел, чем собственную бабушку. Но кто такая Ахматова, я не понимал.
...Во время ареста Мандельштама у него была Анна Ахматова, ей не разрешили уйти, она просидела всю ночь, пока шел обыск. А Булгаков только что на стену не бросался - его пьесы не ставили...
- Ваша семья тоже ведь пострадала в тридцатые годы?
- С возрастом передо мной стала открываться реальность. Есть фотография, на которой я стою вместе с мамой и Анной Андреевной. Обе кажутся очень счастливыми. Но теперь я знаю, что в это время уже был расстрелян Гумилев, во второй раз арестовали сына Анны Андреевны. Уже посажены мой дед и бабушка, которая провела в лагерях более 20 лет лишь за то, что была дворянкой.
Когда началась война, нас у мамы было трое: грудной Мишка, четырехлетний брат и я. В эвакуации я впервые столкнулся с реальной жизнью. Мы ехали в товарном вагоне до Свердловска, жили в лагере для писательских детей. Потом были Чистополь, Казань, Свердловск, Уфа, Бугульма. Мама переезжала из города в город, услышав, что где-то там жить дешевле. Я работал, помогал водовозу, научился запрягать лошадь. Первую зарплату получил, когда нас послали убирать огурцы. И если я представляю себе горе и радость, то только потому, что видел настоящее горе и настоящее счастье.
В Бугульме собрали коллектив, который выступал в госпиталях. И так образовался театр, который существует по сегодняшний день. Первое собрание труппы, состоявшей из эвакуированных, артистов, происходило в нашей комнатушке, где в керосиновой лампе без стекла помигивал огонек. Я работал помощником рабочего сцены. Впервые как актер я вышел на сцену с подносом и с репликой: "Кушать подано". Это было в спектакле по Островскому.
У меня была не иждивенческая карточка, а продовольственная карточка служащего, по которой я получал 200 г хлеба вперемешку с полынью. Я научился колоть дрова, верхом ездить на лошади, убирать, молотить.
Однажды в писательском лагере мама два дня проплакала. Это было в тот день, когда приходила Цветаева, просилась устроиться посудомойкой на работу, на кухню. Ей отказали, и вскоре она повесилась.
Меня стали брать на концерты в госпитали. В память навсегда врезались раненые - я тогда впервые отчетливо понял, что каждый из них пострадал на войне, защищая конкретно меня. И более счастливого дня, чем День Победы, для меня не было. Это осталось в моем сознании, определило нравственные ценности. Это сейчас мы ценим холодильники, машины... А тогда цена и мера человеческой жизни были другими - и она навсегда во мне осталась. Я три раза играл в фильмах о войне и все свое понимание войны вложил в свои роли.
"Летят журавли" - самая дорогая для меня картина.
Я понимаю, что умирать на экране совсем не то, что умирать в жизни. Но играть в таких фильмах - это прямая возможность поклониться этим людям. И ничего нет важнее, как быть точным, играя такую роль. В фильме "Летят журавли" у меня роль небольшая, минут на пятнадцать, но все, что мог, я в нее вложил.
Моего героя пуля настигает со спины. При этом человек падает вперед. Но Урусевский придумал так, чтобы мой герой падал, цепляясь за березы, и я очень боялся сыграть неправдоподобно.
Но как-то раз после просмотра мне один человек из зрительского зала сказал: "Как вы догадались, что нужно так падать?" Я говорю: "А что?" "Ты прямо меня сыграл. Я как раз за березы цеплялся и падал".
Более высокой похвалы и более счастливого дня у меня не было.
- Когда мы вернулись из эвакуации, я пошел в школу, она находилась прямо напротив Третьяковской галереи. Все правое крыло развалилось от бомбы, а в нашем классе на доске были написаны детские задачки. Я не верил, что из меня получится актер, и учился рисовать. В школе я выпустил газету и повесил ее в уборной, а у нас учились дети Микояна и других больших начальников. Ардову позвонили и сказали, чтоб он меня переводил в другую школу.
Однажды в коридоре появились странные люди, они выбирали ребят для съемок в фильме "Зоя". И на съемки разрешалось брать только хороших учеников. За всю следующую неделю я выучил больше, чем за всю жизнь. Когда пришел день отправлять ребят на киностудию, я был в их числе.
- Вы предпочли кино театру?
- Во МХАТе даже ведущие артисты годами сидели без ролей. Я уехал к Иосифу Хейфицу - он из меня сделал актера. Я учился режиссуре. Хейфиц говорил,что в столе должно лежать три сценария, тогда один из трех получится. Хейфиц меня потом позвал в "Даму с собачкой".
- За что вы любите Чехова?
- Чехов жил поперек реальности. Однажды он закашлялся, когда писал, и на рукопись упали капельки крови. Чехов как врач понимал, что это туберкулез. Но он отправился на Сахалин - даже не в поезде, а на лошадях, останавливался в каждом остроге и пытался провести перепись заключенных. Этот нравственный пример передается из поколения в поколение. По таким людям, как он, в мире судят о нас, русских. Не обязательно, чтобы вся нация состояла из апостолов, но обязательно, чтобы были избранные. Чтобы кто-то предстоял пред Господом, как Серафим Саровский.
Когда начал видоизменяться Художественный театр, к бюсту Чехова, что стоял в фойе театра, перестали класть цветы, потому что его герои никак не соответствовали советским представлениям о человеке будущего. "Даму с собачкой" не хотели запускать ни за какие деньги по той же причине. У моего героя двое детей, а он ходит к какой-то дуре с собачкой. Однажды даже в "Крокодиле" написали, что некий режиссер Х. увлекся дамой с песиком и не нашел более интересной темы в нашей бурной жизни. Хотя, конечно, моему герою подражать не надо...
- Какие отклики вызывали ваши роли?
- За все мои роли меня ругали. Но в фильме "Москва слезам не верит" я совершил героический поступок - первым из актеров с голым задом появился на советском экране. В сцене, где мы пьянствуем, я сижу в плаще, одетом на голое тело. Но потом все это вырезали, сказали, что рабочий такого уровня не должен ходить голым и пьянствовать.
Олег Табаков очень смешно сыграл в фильме поклонника главной героини. Даже слишком смешно, поэтому его роль тоже покромсали. Спустя время я узнал, что вырезанные куски руководство "Мосфильма" показывало высокому начальству.
- Ожидали ли вы, что фильм будет иметь такой успех?
- Конечно, невероятно, что и спустя четверть века фильм помнят и любят. Этого успеха предугадать было нельзя. Мы полагали, что делаем негромкий фильм о судьбе женщины в Москве. Кстати, картина с похожим сюжетом уже была, в ней играли Гурченко и Джигарханян. И вдруг на наш фильм валом повалила публика. Другие режиссеры стали завидовать Меньшову, и когда ленту выдвинули на "Оскара", распустили слух, что американцы ни за что не дадут премию фильму про советскую женщину и советского рабочего. Ни режиссера, ни его жену Веру Алентову на вручение "Оскара" не отправили. (Точно так же не отправили съемочную группу кинофильма "Летят журавли" на получение пальмовой ветви в Канны).
Все успокоились и перестали нервничать. Началась церемония вручения "Оскаров". И ведущий неожиданно объявляет, что "Москва слезам не верит" получает награду. От нас никто не выходит. Пауза. И по ступеням начинает подниматься какой-то человек, не выражающий особой радости по поводу этого события. Это был второй советник какого-то третьего нашего посла. Когда объявили его должность, в зале раздался гомерический хохот.
Кинопроизводство у нас было государственное, и ни Меньшову, ни Хейфицу за "Даму с собачкой", ни Калатозову за "Летят журавли" наград не досталось. Эти призы хранились в министерстве кинематографии.
- Что стало с вашей квартирой на Остоженке?
- Хотелось бы, чтобы там был музей Анны Андреевны. У нас она жила долго. На книгах подписывала "Москва, Ордынка". Умерла она при моей матушке. Больше никого не было. Анне Андреевне должны были сделать укол, и она отправила маму в коридор, сказав, что в этом ничего нет красивого. Через минуту ее не стало.
У нее с мамой была глубокая связь, Анна Андреевна ей доверяла. После смерти мамы мы нашли книги с дарственной подписью Ахматовой "Ниночке, которая про меня знала все". И мама ничего о ней не сказала лишнего - только то, что хотела Анна Андреевна.
- Правда, что Лев Гумилев ревновал к вам свою мать?
- Лев в одном письме обиженно написал, что он просил мать что-то привезти ему в тюрьму, а Анна Андреевна передачу не прислала, а артисту купила машину. Насчет машины это правда. Когда я вернулся из армии, она мне дала деньги, чтобы я купил что-нибудь из одежды. Но я купил не пиджак, а старый "Москвич" и пригнал под окна своего дома. Поднялся в квартиру, подошел к Анне Андреевне и говорю: "Я купил машину". Пауза. Потом она поворачивается ко мне и говорит: "По-моему, это великолепно". На этой же машине я возил Анну Андреевну на сотый километр передавать Леве посылки.
И если она не присылала чего-то Леве, то только потому, что это не полагалось.
- Как читала стихи Ахматова?
- Анна Андреевна читала стихи совершенно ни на кого не похоже, не прибавляя и не убавляя интонации, как будто она читает чужие стихи, но с уважением, никак не украшая их. От этого строчки казались еще более возвышенными. Ахматова говорила, что стихи ей как будто кто-то диктовал. То же самое говорил Пушкин.
Мы после войны поехали с ней вдвоем на "Москвиче" в Царское Село. После войны она как бы рассталась навсегда с местами своей молодости. В ее стихах 44-го года есть слова: "На прошлом я черный поставила крест". Так что ее намерение побывать в Царском Селе для меня было совершенно неожиданным. Там все было разрушено, все заросло. Она показывает на кусты и говорит: "Вот его лавочка!"
- Кого?
- Пушкина. Здесь он сидел.
Я полез в кусты и действительно увидел железную скамейку, поставленную еще в лицейские времена.
Она шла как человек, оказавшийся на пепелище сожженного дома.
- Сейчас все говорят, что культура убывает, умирает...
- Культура жива. Просто время от времени она может как бы скрываться из виду, как подводный ручеек... Я общался с Дмитрием Лихачевым, когда его назначили председателем Российского фонда культуры. И он говорил, что надо спасать библиотеки, но, говоря библиотеки, делал ударение на букве "о". "Зачем библиотеки спасать, когда люди перестали читать?" - спросил я нахально. Лихачев поворачивается и говорит: "Однажды придет Ломоносов - а больше и не надо - и нужно, чтобы когда он пришел, книжка была на месте".
- Как вы относитесь к последней постановке "Мастера и Маргариты"?
- Можно ставить "Мастера и Маргариту" по-разному. Булгакова начали снимать как для массовой культуры. Но придет и другое время. Когда умер Пушкин, было решено издать его полное собрание сочинений, но книги не были выкуплены. Все не сразу делается. И очень образованные немцы поняли только через сто лет, кто такой Бах. А Моцарта в Вене поначалу играли на окраине.
- Ради чего стоит жить?
- Чтобы найти себя.
- Как найти себя в жизни?
- Делайте то, что вам интересно, от чего радостно. Так мне многие говорили. И так обретается дело, которое никто лучше вас не сделает, а дальше ему надо служить. Меня окружали люди дела. Оператор Москвин, который работал вместе с Сергеем Эйзенштейном, умел вытачивать даже линзы для кинокамер, например. У него токарный станок стоял в квартире. Его поднимали на третий этаж строительным краном. Этот станок он запирал на замок от жены.
- Хотели бы вы жизнь прожить по-другому?
- Доживя до своего возраста, я открыл совершенно невероятную вещь. На склоне лет выясняется, что все, что с вами происходило - тяжелого, ужасного, иногда невыносимого, - это звенья одной цепи, которая называется ваша жизнь. Нельзя выбросить ни одно звено. Она только тогда будет ваша, если все звенья останутся на месте. Даже тяжелейшие периоды жизни принесли что-то бесценное. Но надо дожить до старости, чтобы понять, как все тонко и взаимосвязано вокруг. Ни за что на свете, как говорил поэт, мне не нужна другая судьба кроме той, которую мне подарил Бог в России.
http://www.rg.ru/2006/03/24/batalov.html
